Эфразия

Гарри Вэйленси прибыл в Грецию вскоре после начала Революции. В то время многие англичане стремились туда, влекомые духом приключений, – и многие там погибли. Вэйленси не сравнялось и девятнадцати; он был отважен и беззаботен – ни думы, ни тревоги не омрачали еще его чела, и сердце было слишком легковесно для любви. Деятельный и беспокойный, он жаждал на чем-нибудь испытать свои силы – тот же инстинкт, что побуждает молодых оленей бодать деревья или бороться друг с другом в лесной чаще. Он был единственным сыном овдовевшей матери, составлял для нее всю жизнь и сам ее нежно любил; однако оставил дом, снедаемый жаждой приключений, не в силах понять, что значат для нее волнения и страх; он с нетерпением ждал встречи даже с бедою – лишь бы она позволила ему вступить в борьбу, проявить силу и отвагу. Рьяно стремился он украсить первые страницы жизни деяниями, о которых впоследствии сможет с удовольствием вспоминать. Греческая война воспламенила его душу. В каком-то самозабвенном восторге ступал он по берегам этой древней земли, любовался горами и горными потоками, чьи имена навеки связаны с бессмертными подвигами, чьи красоты вдохновляли величайших в человечестве поэтов. Да, наконец он в Греции! И будет сражаться за свободу этой великой страны против поработителей-турок. Готовясь к путешествию, он тщательно изучил новогреческий язык и теперь намеревался предложить свои услуги правительству. Однако передвижение по стране было затруднено; немало дорог находилось в руках турок. Наконец Вэйленси узнал, что отряд примерно из пятидесяти бойцов, возглавляемых молодым, но храбрым и уже прославленным командиром, направляется к столице; он попросил разрешения их сопровождать – и его получил.

Как радовало пылкого юношу начало путешествия! Что за прекрасная страна открывалась взору: крутые склоны холмов и долины, серые оливковые рощи, стройные вязы с зелеными купами, кое-где тронутыми золотом позднего лета, и вьющиеся вокруг них виноградные лозы. Одни вершины гор были обнажены, другие поросли сосновым лесом; с тех и с других сбегали ручьи, сливались вместе и впадали в горные реки. Воздух был напоен ароматами; громко и весело пели цикады – жизнь казалась счастьем! Вэйленси ехал на бодром молодом жеребце, заставляя того прыгать и гарцевать. То он метал дротик в древесный ствол и стрелой мчался его вытащить, то на полном скаку стрелял в цель: неукротимому духу всего казалось мало.

Командир отряда следил за ним взглядом; в лице его читалась глубокая меланхолия. Он был известен как храбрец из храбрецов, но человек по-женски добрый и мягкий, да к тому же был молод и примечательно хорош собой; лицо говорило об уме, образованности и тонкости чувств, в высокой и стройной фигуре сила столь гармонично сочеталась с ловкостью, что стан молодого грека напоминал творения его великого земляка Праксителя. Когда-то он был красивее; не только воинский пыл воспламенял его взгляд – намного чаще глаза светились радостью и нежностью, на устах всегда жила улыбка, на челе отражались мысли тихие, ясные, светлые, как само это богоподобное чело. Но теперь все изменилось. Неотвязной спутницей его стала скорбь; щеки ввалились; в глазах стояла тень горьких воспоминаний; голос, мелодичный и выразительный, уже не отпускал шуток, не издавал веселых восклицаний – лишь отдавал товарищам необходимые приказы и снова погружался в угрюмое молчание. Соратники уважали его печаль: все знали, что причиной ее стала недавняя тяжкая потеря. Теперь, если кто-то из отряда хотел повеселиться – отходил подальше. Странен был для них беззаботный смех юного англичанина, эхом отдающийся в роще; странно слышать, как их новый спутник распевает во весь голос какую-нибудь из самых веселых песен своей родины. Командир смотрел на него с интересом. В юноше было какое-то очаровательное простодушие; почти ребенок, который вел себя сообразно возрасту. «Мы схожи по летам, – думал командир, – однако как различны! Но, быть может, скоро он станет таким же, как я. Сейчас он парит, словно орленок, едва вставший на крыло; но нагрянет срок – и раненый орел падет на землю, хранительницу тайн и сожалений».

В нетерпении Вэйленси опередил своих спутников примерно на сотню ярдов; вдруг впереди показался грек, что со всей мочи скакал навстречу приближающемуся отряду.

– Назад! Назад! Тихо! – закричал он.

Это был разведчик, ранее посланный вперед; он принес известие, что в долину входит отряд из трехсот или четырехсот турок, и горстка людей, которых сопровождал Вэйленси, вот-вот с ними столкнется. Разведчик поскакал прямиком к командиру, доложил обо всем и прибавил:

– Время еще есть. Если отступить на четверть мили, там будет одна известная мне тропа; я смогу перевести отряд через гору. По ту сторону горы мы будем в безопасности.

При слове «безопасность» презрительная усмешка тронула губы командира – и тут же уступила место привычной скорби. Отряд остановился; все взоры обратились на вождя. Не сводил с него глаз и Вэйленси; он заметил усмешку – и осознал, что этот человек никогда не отступит перед опасностью.

– Товарищи! – обратился к своим людям командир. – Пусть никто не скажет, что греки бежали и открыли путь врагу. Прежде этой оливковой рощи мы проезжали через темный лес в тени высокой горы, где густая трава и громкий рокот стремнины заглушали топот копыт. Там мы устроим засаду; там враги встретят смерть.

Он повернул коня и в несколько минут доскакал до указанного места. Соратники поспешили за ним: большинство из них с нетерпением ожидали битвы, но один или двое косились на горный склон и на тропу, ведущую в деревню, откуда отряд выехал утром. Командир приметил, куда они смотрят; затем бросил взгляд на юного англичанина, который уже сошел с коня и теперь заряжал пистолеты. Командир подъехал к нему.

– Вы наш спутник и гость, – заговорил он, – но не товарищ нам в бою. Мы готовимся к встрече со смертью; может статься, что ни один из нас не останется в живых. Вам не за что мстить туркам, незачем защищать от них свою свободу; на родине у вас остались друзья, быть может, мать. Вы не должны погибать вместе с нами. Я хочу предупредить жителей деревни, через которую мы недавно проезжали – отправляйтесь туда с моими вестниками!

Вначале Вэйленси внимательно его слушал, но скоро отвернулся и снова занялся своими пистолетами. При последних же словах лицо его окрасилось гневным румянцем.

– Вы обращаетесь со мной, как с мальчишкой! – воскликнул он. – Быть может, на вид я и молод – но сердцем мужчина, и сегодня вы в этом убедитесь! Вы тоже молоды – я не заслужил от вас такого презрения!

Командир встретился взглядом с пылающими глазами юноши и, не колеблясь, протянул ему руку.

– Простите меня, – сказал он.

– Хорошо, – ответил Вэйленси, – но при одном условии: поставьте меня на самое опасное – самое почетное место! Вы нанесли мне оскорбление и теперь должны его загладить.

– Пусть будет так, – отвечал командир. – Ваше место – рядом со мной.

Еще несколько минут – и все было готово к бою: двое робких отправились предупредить в деревню, остальные скрылись за камнями, под кустами, в расщелинах, за мощными древесными стволами, за обломками скал – везде, где природа предоставляла укрытие, попрятались люди; сам командир занял место на невысоком пригорке и оттуда, скрывшись за деревом, следил за дорогой. Скоро сквозь шум потока донеслись стук копыт и громкие голоса; через покров зелени уже можно было различить тюрбаны и блеск мушкетов; враги приближались.

Крики битвы, стрельба, звон сабель – все затихло. Над вершиною холма, на склоне которого греки устроили засаду, висел месяц, уже готовый скрыться за горизонтом; яркими светильниками сияли с небесной тверди звезды; в зарослях под миртовыми деревьями мерцали светлячки; и порою свет, с небес и с земли, отражался в стали, выпавшей из руки мертвеца. Повсюду распростерлись убитые. Враги, которым удалось прорубить себе путь через засаду, были уже далеко – стук копыт их коней стих вдали. Греки, бежавшие горной тропой, тоже были в безопасности. Здесь остались лишь мертвые: бездыханные лежали они, и бледный свет луны скользил по таким же бледным лицам. Все было тихо и недвижимо: под кустами на склоне холма или на открытой дороге – везде только мертвецы, люди и кони вперемешку – никто не двигается – никто не дышит.