Уже поздно ночью они достигли известного шале и нашли там месье де Марвиля. Домик был самый жалкий: полуразвалина, наполовину занесенная снегом, внутри голо и пусто; еда самая грубая, запас ее скуден, и все вокруг дышит опасностью. Фанни принялась с обычной своей энергией заботиться об опекунах; о сцене в деревне она не заговаривала, но, хоть и старалась выглядеть прежней, всякий раз, как к ней обращался Анри, бледнела, и голос у нее дрожал. Проникнуть в мысли далекого возлюбленного она не могла, но знала: он поверил, что она замужем за другим, – и этот другой, как ни старалась она совладать со своими чувствами, стал для нее предметом ужаса и отвращения.
Три недели провела семья в этом жалком убежище – три недели, полные тревог, ибо повсюду в округе, громко суля смерть месье де Марвилю, бродили вооруженные мятежники. Беглецы не спали ночами, страшась приближения убийц, страдали от голода, холода и непогоды. Фанни, казалось, не ощущала никаких неудобств: голос ее звучал, как всегда, весело и ласково; утешать и подбадривать друзей, служить им опорой – в этом словно заключилась вся ее жизнь. Однажды ночью семью разбудил громкий стук в дверь лачуги: месье де Марвиль и Анри в мгновение ока вскочили на ноги и выхватили оружие. Но за дверью оказался верный слуга с донесением: с беспорядками покончено, повсюду в стране восстановлена власть законного правительства, и месье де Марвиля призывают вернуться в Берн.
Беглецы спустились из своего горного убежища к людям. Имя Луи дрожало на устах у Фанни, но она молчала. Казалось, повсюду о нем забыли. Лишь некоторое время спустя девушка разузнала, что с того утра, когда он помог им бежать, никто не видел Луи Шомона и ничего о нем не слышал. Напрасно деревенские жители прождали его до вечера; пришлось им отложить свои замыслы, ибо все в их планах зависело от него – а он так и не вернулся.
Месье и мадам де Марвиль вместе с сыном воротились в шато – но уже без Фанни. Она не смогла бы жить под одной крышей с Анри; ей претила даже мысль по-прежнему пользоваться благодеяниями его семейства. Что же делать? Вернувшись, Луи скоро узнал бы, что ее «брак» с Анри – ложь; только он не возвращался. А она – хоть и по-прежнему его любит, сможет ли связать свою судьбу с человеком, увы, слишком справедливо обвиняемым в самых чудовищных преступлениях? Поначалу эти сомнения не давали ей покоя; но шло время, и на имя Шомона опускался покров забвения: он не появлялся, от него не приходило вестей – для нее он словно умер. Тогда воспоминания о прошлом ожили в ее сердце; пробудилась любовь – вместе с отчаянием; только его таинственный побег теперь и занимал ее мысли. А время текло дальше и приносило с собой перемены. Умерла мадам де Марвиль – Анри женился на другой – и Фанни осталась, как казалось ей, одна на всем белом свете. Одна родственница, жившая в Субиако, пригласила ее переехать к себе поближе; так Фанни обрела новый дом. Тщетно пыталась она избавиться от воспоминаний о Луи; любовь к нему, словно призрак, преследовала ее душу.
В Европе началась война, и мужчин стали призывать в солдаты: за каждой победой или поражением следовал новый призыв, и мужское население в стране сильно поредело. Наконец, ко всеобщей радости, наступил мир. Многие вернулись домой, и среди них – один бездомный. Незнакомец, изможденный и слабый, как видно, страдающий от недавних ран, постучался к Фанни с просьбой о ночлеге; та без колебаний открыла дверь – солдат присел у очага и снял фуражку. Плечи его согнулись, щеки впали; но этот огонь в глазах, эти быстрые дерзкие взгляды, что даже сейчас придавали ему почти юношеский облик, она не забыла бы никогда. Фанни смотрела на него – сначала почти в тревоге, потом с радостью – и наконец промолвила своим нежным серебристым голосом:
Луи претерпел немало лишений и скорбей; но самые жестокие битвы пришлось вести с собственным огненным духом. Ярость и ненависть, которые он много лет пестовал в себе, вдруг обернулись для него мучением – в тот самый миг, когда любовь, прежде тесно с ними связанная, освободилась из-под их власти. Любовь, источник самопожертвования, высоких намерений, всего самого благородного и великодушного в нашей природе, отделилась от грязной примеси, с которой он ее смешивал, и обрела над ним безраздельную власть: и произошло это, как ни странно, в тот самый миг, когда он уверился, что возлюбленная для него навеки потеряна!
До того он мечтал только о мести. Уничтожить семейство, так жестоко его оскорбившее; разобрать по камню их гордый наследственный приют; в изгнании и в бедности стать для своей возлюбленной единственным прибежищем, единственной опорой. Только ради этого замысла шел он по преступному пути – и в конце дороги рассчитывал осыпать Фанни всевозможными благами и дарами фортуны. Но все предпринятые им шаги – как виделось теперь – вели к поражению. Он потерял ее, чудную, прекрасную Фанни – потерял, доказав, что ее недостоин; но все же не настолько недостоин, чтобы сделать ее жертвой своего преступления. Семья, которую он поклялся истребить, – теперь ее семья; каждый удар, который он нанесет им, падет на ее голову; ради ее спасения он должен разорвать собственную гибельную паутину, ради ее безопасности – втоптать в грязь свои драгоценнейшие замыслы.
Словно пелена спала с его очей; он бежал – и не вернулся, ибо слишком мучительно было знать, что Фанни теперь замужем за другим. Луи завербовался во французскую армию: но и там неотступно преследовали его эти обновленные чувства, и в службе он стремился лишь к одному – доказать, что стал достоин той, которую потерял. Служил он отлично и получил повышение; но несчастье уже ждало за поворотом. Он был ранен, тяжело и опасно, сделался неспособен к службе и был комиссован вчистую. Произошло это в конце суровой германской кампании; Луи решил отправиться в Италию, где один армейский приятель обещал выхлопотать ему должность на государственной службе. По дороге он проходил через Субиако, в поисках ночлега постучался в первый встречный дом – и потерянная возлюбленная открыла ему дверь.
Если правда, как учит нас религия, что покаянием и исправлением можно искупить вину – Луи свою вину искупил. А если постоянство в любви заслуживает награды, эти двое влюбленных заслужили соединение и долгие годы безмятежного счастья. Образ Фанни, неразлучный со всем, что есть в мире прекрасного и благого, обитал в его сердце – и стал наконец святыней, в жертву которой Луи принес все свои порочные страсти. И какое же блаженство охватило его, когда он понял, что, истребляя зло в себе, трудился и ради ее блага – что потерянное и боготворимое существо, перед коим он преклонялся, обрело счастье в его возвращении к добродетели и в постоянстве его любви.
Дева-невидимка
Рассказец мой не претендует ни на литературную отделку, ни на подробное описание обстоятельств и переживаний: это лишь краткий набросок одного происшествия, которое я передам почти в тех же словах, что сам услыхал от неискусной рассказчицы. Не стану и присочинять живописных деталей – истинные перипетии самой истории уже достаточно своеобычны и примечательны. Вкратце упомяну лишь о собственном изумлении, когда, войдя в полуразрушенную с виду башню, венчающую мрачный утес над проливом между Уэльсом и Ирландией, я обнаружил, что, несмотря на свой грубый и дикий внешний облик, внутри она больше походит на изящный летний домик; иное сравнение не подходило из-за небольших размеров помещения. Нижний этаж башни служил прихожей; лестница, вырубленная в стене, вела в единственную комнатушку наверху. Комната была изящно обставлена, дощатый пол покрыт ковром; но главное внимание и любопытство привлекала простенькая акварель, висящая над камином (по всей видимости, его сложили для защиты от сырости тогда же, когда башня обрела новое назначение). Судя по его одинокому положению – ибо в комнате не было иных украшений, – рисунок представлял собою не случайную безделушку, призванную смягчить скудость обстановки. Акварель изображала прелестную девушку в расцвете юности, одетую просто, по моде нашего времени (помни, читатель, что пишу я в начале восемнадцатого столетия); черты ее, отражавшие невинность и ум, светились душевным покоем и природной веселостью. Она склонилась над романом – из тех, что в то время увлекали пылкие юные сердца; у ног ее лежала мандолина, а рядом смотрелся в большое зеркало ручной попугай; мебель и вся обстановка говорили о роскоши; наряд девушки был по-домашнему прост – однако легкость и девичья кокетливость его обличали желание нравиться. Подпись под рисунком, сделанная золотыми буквами, гласила: «Дева-невидимка».